Этот собор — мой. Самый первый собор, который я увидел в детстве. Еще в коляске меня возили гулять в Польский сад, и по дороге я видел силуэт собора. В отличие от Никольского, Петропавловского и, уж тем более, Исаакиевского, он был не параден — он просто всегда здесь был. Это самый большой дом моего детства.

Поднимаясь на коллонаду Исаакия с отцом, лазая по крышам с друзьями чуть позже, заходя к коллегам в высотки сейчас, я первым делом ищу Троицкий. Два пальца от него, между башенкой и трубой — мой дом.

Мать мне рассказывала, что раньше, в ее детстве, купол собора был покрыт золотыми звездами. Я не верил — как так можно? Бывают соборы золоченые, бывают, как Троицкий сейчас, — синие, бывают зеленые, медные, ржавые, даже крытые дранкой бывают, а вот звезды… Моя мать, впрочем, — мечтательница, и верил я ей не всегда.

Собор мне всегда казался тяжеловесным, приземленным каким-то и каким-то простецким. Было очень неловко за него — вон, у других есть и золоченая Лавра, и Кронштадский собор с рыбами, и шпили, и звонницы, а этот — ну, что с него взять? И построил его не Монферран, а Стасов, и находится в нем склад какой-то, а не музей (я знал только один действующий собор — Никольский, и он казался мне каким-то исключением из правил). И однажды, когда мне было лет, что ли, семнадцать, возвращаясь на рассвете с романтического свидания по набережной Фонтанки, я увидел Троицкий в свете встающего солнца. Куда-то делась вся его тяжеловесность, приземистость и простота — собор оказался розовым и легким. Колонны дрожали и прыгали, вся эта белая громада колебалась в воздухе, готовая взлететь, и весь собор был именно таков, каким положено видеть мир в семнадцать лет.

К слову сказать, на закате Троицкий — точно такой же, только подходить к нему нужно с запада.

Я никогда не был внутри собора. Сначала, когда в нем обретался традиционный склад или подобное учреждение, вход туда был заказан. Потом… потом его передали церкви. Друзья рассказывали мне, что несколько раз им посчастливилось попадать на купол — в те времена, когда склад уже вывезли, а попы еще не пришли, — а женщина, в которую я был почти безответно влюблен, рассказывала, что ей как-то довелось заниматься любовью на стропилах купола — «и это было восхитительно», — но сам я ни разу на него не поднимался.

И, кстати, окурок тоже бросил не я.

Я увидел пожар в тот момент, когда уже обвалился купол, — с площади Ломоносова. За пять минут до того, как на Питер хлынул ливень — резкий, грозовой и запоздавший. Молний и грома не было — только дождь, крупный и частый.

На всей набережной стояли люди. Негромко переговаривались, смотрели на собор, кто-то крестился. На мостах притормаживали — и никто не сигналил. Я схватил фотоаппарат и помчался к собору — из дурацкого желания успеть. Успеть сфотографировать то, что не обрушилось.

Говорят, чтобы восстановить собор, потребуется полтора-два года. При, как это принято называть, соответствующем финансировании. Очень хотелось бы верить, да. Хотелось бы.